Каталог

В новую книгу Славы Рабинович вошли ее лучшие стихи, рассказы и переводы. 

Для ознакомления с книгой предлагаем читателю неболшьшую подборку, которая включает каждый из разделов.

СТИХИ

***

Всё к лучшему,

                               всё к лучшему, родной –

что ты меня не так уж сильно

                               любишь,

и если я уйду, себя не сгубишь

из-за меня, небеспокойный мой.

Нетрезвой, всё-то мнилось,

                               мнилось мне –

тебе со мною будто сильно сладко,

что у меня особая повадка,

что нет другой, со мною наравне.

Ах, глупости! Закон любви суров,

а свято место не бывает пусто.

Когда горячая струится кровь,

другая женщина придёт

                               походкой шустрой.

Она тебе состряпает обед,

и постирает белую рубашку,

заварит чай в твоей любимой чашке

и ценный даст тебе с утра совет.

Она, как все. Ты будешь с ней, как пан,

при стенке, при машине, и чинах,

ты будешь спать спокойно по ночам,

и скучно обсуждать знакомых дам.

Киноактрис, их дочек и мужей,

но только ты, любимый, не болей!

Она спокойная – она не побежит

в дурную ночь добыть тебе врача.

Пока она проснётся, ты сбежишь

уж на тот свет –

                                она не горяча!

***

Что ли я стала Вам не мила,   

что Вы ко мне потеряли милость?

Видите, небо засеребрилось

там, где над крышей встала луна!

Встала и оглядела поля,

и проплыла над каждою дверью.

Боже, зачем я, Тебя моля,

в милость твою не могу поверить!

Всё потому,

                        что творенье твоё

мне перестало

                        оказывать милость.

Боже, прости мне боренье моё!

Сделай, чтоб мне долго любилось!

***

Что же вы мне раньше

                           это не сказали,

раньше, когда людно было на базаре,

сбаривая складки,

                           встряхивая рюшки,

что всего товару –

                           тряпки да игрушки!

Что всего богатства –

                           пища да одежда,

что всего-то братства –

                           друг один, как прежде.

Что всего любви-то –

                           три прикосновенья,

что всего-то жизни –

                           вечности мгновенье…

***

Я закутаюсь в сумерки,

как в слежавшийся кокон.

Мои ласточки умерли

все под стрехами окон.

Соловьи мои вымерли

на рассвете ль, под вечер.

Стали людям немилыми 

мои странные речи.

Ничего не поделаешь –

не рубцуются раны,

и лежат за пределами

все волшебные страны.

***

Опять прогромыхал трамвай

на старых рельсах,

быть может, кто-то едет к Вам

последним рейсом.

И шепчет про себя слова

чуть-чуть натужно,

что предназначены для Вас,

и Вам лишь нужны.

Он знает, как устали Вы

за день вчерашний,

какую горькую, увы,

испили чашу.

И как Вы ждёте столько лет

средь бреда мщенья

лишь тот единственный привет,

и слов прощенья!

Как негладка была стезя,

как лёд был тонок,

как перед сном сползла слеза

на подбородок!

И что-то жжёт, почти как лёд,

всю ночь в постели,

и ждёте ночи напролёт

трамвай последний.

***

 

ПРОЗА

СЧАСТЬЕ ДЛЯ ЗОЛУШКИ

Учительница Ольга Алексеевна шла между партами, рассаживая первоклассников. Слева от неё стоял строй мальчиков, справа – девочки. На третью парту у окна она сначала усадила темно-рыжего кудреватого мальчика с мелкими веснушками на носу, а к нему – чернявую девочку с негустыми косичками, но точно с такими же, как у мальчика, рыжими веснушками. Дети явно не были довольны тем, что их как бы притянули друг к другу без всякого их желания, но  учительница, даже не взглянув на них, пошла дальше – как будто деревца в кадки рассаживала, где им предстояло десять лет удобрения и ухода.

Девочка посмотрела в окно и увидела профиль мальчика – два рыжих вихра над высоким лбом, прямой нос и округлый подбородок с явной ямочкой посередине.

«Как у моего папы», – подумала девочка. – Мама говорит: папа потому такой упрямый и гордый, что у него есть такая ямочка». Девочка уже с опаской покосилась влево, но мальчик уже смотрел в окно, и ей ничего не оставалось, как вертеть головой вслед за учительницей, которая продолжала процесс высадки.

Лёвчик (так звали мальчика) оказался разный – и упрямый, и гордый, даже высокомерный, и добрый, и злой, и заводной, и сонный, и умный, и бестолковый, и послушный, и ещё много чего в нём было намешано. Следить за игрой Лёвчикового лица стало для Сони сначала игрой, а потом и серьёзным занятием, которое захватывало её настолько, что она пропускала самые интересные и важные куски из учительских объяснений и одно время даже пересела с привычных для неё пятёрок на непривычные четвёрки и даже тройки. Учителя ничего не замечали, потому что Соня научилась видеть его лицо, глядя как бы в окно. Зато Сонины родители, оба интеллигенты во втором поколении, державшие в небольшой двухкомнатной хрущёвке полторы тысячи книг, всполошились не на шутку. Гены плюс серьёзная библиотека должны были обеспечить их ребёнку полноценные пятёрки. Соня, конечно, ничего им не рассказала про профиль Лёвчика – просто стала меньше гулять на улице и больше читать книги и учебники. И status quo был восстановлен. Особенно ей нравилось, когда Лёвчик не врубался, и у него становилось такое растерянное милое лицо. И тогда Соня могла тихонько подсказать ему нужное слово или написать что-то на бумажке, если это был диктант или задачка.

В таких случаях глаза у Лёвчика добрели, и Соне от этого становилось так хорошо, что она даже как бы отрывалась от школьной скамейки и немножечко взлетала. Однако Лёвчик этого не видел, поглощённый решением своих проблем. В него периодически в разных классах влюблялись разные девочки, потому что был он красив (Соня поняла это в третьем классе), а с возрастом становился ещё красивее. Девочки приглашали его к себе за парту, но Лёвчик неизменно отказывался, не оказывая при этом Соне никаких знаков внимания. Соня даже не знала – радоваться ей больше, что остаётся он с ней, или печалиться – что он, как всегда, глядит сквозь неё, кроме тех случаев, когда требовалась её неотложная помощь.

«Отличница-подсказчица, – дразнила её тупоумная красавица Аллочка с предпоследней парты у стены, которая вечно стояла молча у доски и на которую глазели все мальчишки. – Вот закончится школа, убежит он, твой Лёвчик, далеко-далеко!» У Сони при этом вздрагивало сердце и начинало ныть в животе.

На выпускном вечере Лёвчик танцевал с Аллочкой, которая была просто восхитительна в своём розово-сиреневом платье. А на Сонечке было простое кремовое платье из поплина, поскольку её родители не признавали материальную роскошь, особенно для детей, и с ней танцевал самый обыкновенный, так себе мальчик Витя, который зачем-то заглядывал ей в глаза. Поздно вечером Соня долго плакала в туалете, а потом долго мыла глаза холодной водой, чтобы было незаметно.

Как и было задумано родителями, Соня пошла в Университет на филологический, хоть она и сама не была против. А Лёвчик, она это знала заранее, пошёл на радиофак – в Политехнический. Короче, разошлись эти двое, просидевшие целых десять лет вместе, как в море корабли. Правда, Соня ещё долго автоматически взглядывала налево, ища и не находя изменчивый профиль.

На третьем курсе под Новый год она встретила на улице одноклассника Витю. И он опять заглядывал ей в глаза и так, заглядывая, говорил:

- Ой, как я рад, что тебя встретил! Столько нового всего! Я тут как раз два билета достал на общеинститутскую ёлку. Там, говорят, такой концерт устраивают! Поль и Пчёлкин смешить будут. Мультики ещё будут наверху! Пошли, а?

Соня и сама знала, что там у них самая высокая и красивая ёлка в городе и вообще, что у них там жутко весело и интересно, не то что у них на филфаке, где девчоночка с девчоночкой, а третья сзади идёт. И вообще, пойти на новогодний вечер с мальчиком, да ещё в первый раз, – это её взбудоражило. И она сказала: – Ну конечно, пойдём. Я сама давно хотела, да всё как-то никто не приглашал, – честно созналась Соня.

На вечер Соня надела первое в своей жизни нарядное платье из зелёной китайской тафты с чёрными и золотыми домиками, которое так хорошо подчёркивало блеск её чёрных волос, восточную изысканность черт и тонкость талии.

- Будь благоразумной, Софья, – сказал папа.

- Не делай глупостей, дочка, – сказала мама, провожая её за дверь.

На вечере всё было так, как говорил Витя. И ёлка была самая чудесная, и Поль с Пчёлкиным выделывали на сцене такое, что зал лежал, и мультики были такие яркие и милые, хоть она вообще-то не очень любила мультики. Витя в сером взрослом костюме был очень серьёзный. И хоть танцевал он так себе, примерно так же, как и она, и они непрерывно спотыкались, зато говорил без конца и захлёбываясь: и про школу, и про новых своих друзей, и про то, как трудно и интересно учиться у них в Политехническом. Соня больше молчала, но слушала с интересом.

- Слушай, жарко стало. Давай я мороженое принесу. Ты стой здесь у столба. Я быстро.

И не успел он это сказать, как Сонино сердце опять оказалось у неё в горле – прямо к её столбу шагал Лёвчик, точно такой же, как  был. Невероятно красивый и в галстуке-бабочке! Лёвчик подошёл, взял её за руку и повёл танцевать. И она ничего не успела сказать. А когда он обнял её за талию и стал кружить в вальсе, то на каждом повороте она опять слегка взлетала, так что ей даже казалось, что это должно быть заметно. Но почему-то никто не обращал на них никакого внимания. В какой-то момент она заметила у знакомого столба Витю с нелепыми морожеными, который как-то глупо смотрел в толпу танцующих, но ей даже не стало стыдно, потому что Лёвчик всё время не переставал говорить.

- Ты знаешь, эта Алка такая дура! Она даже в училище театральное не прошла. Она думает, что красота – это всё. Артистке ещё и ум нужен, правда, Сонечка? – И Сонечка счастливо кивала, потому что действительно считала, что артистке нужен ум. – Ты знаешь, у меня с Алкой и не было ничего настоящего – эти слова слегка кольнули Соню в сердце, так как предполагали, что что-то всё-таки было, о чём Соня могла только догадываться.

Лёвочка – так она назвала его теперь – пошёл провожать её домой, попил ледяной воды из колонки возле её дома, так что Соня испугалась, чтобы не простудился, долго стоял у подъезда, грея ей руки, и даже сказал, что она стала жутко интересной, а в этом платье она вообще почти что красавица.

Через два месяца он сделал ей предложение.

– А чего тянуть, если мы друг друга с первого класса знаем! Или ты, может, что-то от меня скрываешь?

Соня ничего не скрывала – и Лёвочка удовлетворённо приобнял её за талию. А что скрывал он, Соня знать боялась – и не хотела.

- Деток пока не будем заводить, ага? У меня ведь учёба знаешь какая сложная, один термех чего стоит! Об её учёбе разговор как-то не зашёл. Соня промолчала, стало быть согласилась.

Жить стали в квартире Сониных родителей – теперь уже трехкомнатной, полнометражной, в центре города, которую её отец, известный изобретатель, наконец-то выменял на свои авторские гонорары под воздействием стонов и плачей жены о Сонином будущем. Родители сначала испугались той лихорадочной быстроты, с которой всё происходило с их дочерью, но, увидев молящие Сонины глаза, которые не говорили даже, а кричали: «Только согласитесь! Только пусть он будет мой!» – они согласились. И свадьбу сыграли в Сонином доме – не пышную, но достойную.

Как его сейчас называют – секс – Соню вначале испугал, потом удивил, потом стал даже доставлять удовольствие, но не так, чтобы сильно, то есть то, что она испытывала к нему (о, не всегда, далеко не всегда, а только тогда, когда он был нежен и не обижал её намеренно или ненароком), когда он просто замирал над кульманом и в его лице проступал тот школьный Лёвчик, на которого она тайно любовалась школьницей, как бы глядя в окно, или когда он вдруг подходил сзади и гладил её голову, её спину, и она вздрагивала под ним, было намного сильнее тех поздневечерних соитий, когда он, ещё полный прошедшим днём, его делами и заботами, нырял в неё как-то торопливо и без нежности. И только в те редкие моменты, когда импульсы, идущие из её сердца, сливались с импульсами оттуда и снизу живота восходил поток как будто бы из пузырьков и доходил до солнечного сплетения, где лопался, распадаясь на тысячи сладчайших иголок, которые, рассыпаясь по всему её телу, заставляли её на минуту забывать, где она, кто она, забывать всё. И тогда она кричала. «Покричи ещё, – хрипло шептал Лёвчик. И она кричала.

Она и днём делала, как он хотел. Всегда шла за ним, чуть отставая, потому что он всегда вырывался вперёд. Это он поступил в аспирантуру и, напрочь отрываясь от дома и семьи, делал свою диссертацию. А Соня, которой ещё в институте прочили педагоги ну не великое (какое может быть великое будущее у женщины в России!), так большое будущее, чьи студенческие работы занимали первое место на городском конкурсе студенческих работ, вела скромную ставку в техникуме, тихо и спокойно мыла посуду и пол, кормила и поила, воспитывала сына.

Сын Веня родился у них сразу после окончания ими институтов, как этого хотел Лёвочка. «Родишь сына – на руках принесу обоих из роддома. А за девочку сто грамм горошку получишь!» – добавил он как бы в шутку. И она родила ему мальчика – разве она могла ослушаться! Правда, из роддома он привёз их с Венькой домой на такси, но слова запомнились.

Венька, пока был он беспамятным и бессловесным, папу мало интересовал. Все эти детские пузыри-потягушечки не вызывали Лёвиного умиления. Ну а уж от пелёнок вместе с подгузниками его просто тошнило.

«Сонька!!! – вопил он из комнаты, придерживая обмочившегося Веньку сверху, чтобы не запачкаться. – Он описался!» И Соня, бросив крышку от кипящей кастрюли с супом куда-то мимо, мчалась на помощь. Но когда в Венечкиных глазах появился разум, даже раньше положенного срока, а с его пухленьких губ стали слетать вполне человеческие, а затем и умные слова, Лёва вдруг стал проявлять к сыну необычный для него интерес. И по мере того, как сын взрослел и умнел, интерес этот креп и развивался, пока не перерос в любовь, и наблюдать этот процесс было чудом.

А Соня по-прежнему оставалась в тени, не только Венечкиной, что было ей только в радость, а и всех его дел: его науки, его спорта, его друзей, его газет, его споров о политике. И когда он, покончив со всем этим, к полуночи подруливал к кровати, в Сониной груди разрастался такой комок обиды, и в глазах закипали слёзы, вот-вот готовые пролиться, Лёвочке это не нравилось –  это ему мешало получать удовольствие, портило настроение и вообще.

«Господи, а вдруг у него нет сердца!» – подумала она однажды с тоской, быть может, под влиянием высокой температуры, когда он смотрел по телевизору очередной футбольный матч. – Нет, нет, этого не может быть! Ну, может быть, не так много сердца. А может быть, все мужчины такие!» Соне не с кем было сравнивать, потому что Лёвочка был первый и единственный мужчина в её жизни. Единственный и неповторимый!

И тогда пришла к ней мысль, которая повторялась потом много раз, когда ей становилось плохо: «Пусть я уйду первая! Даст Бог, он переживёт – и Венечка не останется один!

И когда на тротуаре её вдруг поволокло вправо (такое уже случалось с ней раньше), и она, как раньше, выставила правую ногу ребром, чтобы зацепиться, но её продолжало тянуть вниз, и тротуар стал приближаться, пока грубо не ударил её в бок, вся её жизнь проплыла перед ней: «Учительница Ольга Алексеевна шла между партами…» И последнее, что пронеслось у неё в голове: «Всё, как я хотела. И недалеко от дома. Паспорт со мной. Пусть он живёт! Моя жизнь с ним была счастьем…»

ПЕРЕВОДЫ

Лонгфелло

Сватовство Гайаваты

Муж с женой как дух упругий

с прочной тонкой тетивою;

Хоть она его сгибает,

но ему сама послушна,

хоть она его и тянет,

но идет покорно следом.

Бесполезны друг без друга!

    Вот что думал Гайавата,

про себя вздыхая тайно;

он в томленье ходит хмурый,

страх сменяется надеждой,

грезит он о Миннегаге,

смех ее звенит, как речка,

далеко в стране дакотов.

    «Выбирай жену из наших.

Не ходи на дальний берег,

не женись на чужеземке», –

так Нокомис говорила.

«Как огонь внутри камина,

будет нам соседей дочка;

чужеземка же в вигваме –

словно лунный свет холодный».

     Отвечал ей Гайавата:

«Свет огня в печи приятен.

Но еще милее лунный,

свет звезды в ночи милее».

     Строго молвила Нокомис:

«Не води сюда лентяйку –

руки в неге, ноги в холе, –

приведи к нам в дом невесту,

чтобы руки с сердцем в ладе

были добры, все умели,

ноги бегали охотно».

    Гайавата, улыбаясь,

отвечал Нокомис мудрой:

«Приведу к тебе, Нокомис,

всех прекраснее невесту,

стрелоделателя дочку

из большой страны Дакотов

Станет в доме Миннегага

лунным светом, светом звездным

и огнем в твоем камине,

для людей же – светом солнца!»

     А Нокомис все учила:

«Не води к нам чужеземку

из большой страны Дакотов,

все дакоты так суровы, 

между нами часты войны,

распри наши не забыты,

не закрылись наши раны.

    Ей ответил Гайавата:

«Вот поэтому, Нокомис,

я женюсь на Миннегаге,

чтоб меж ними и меж нами

поселился мир навеки,

навсегда забыли распри,

раны старые зажили».

    Так простился Гайавата

И пошел в страну дакотов,

где все женщины красивы.

Шел цветущими лугами,

сквозь задумчивые рощи,

сквозь заросшие болота,

шел в волшебных мокасинах,

шаг шагнет – отмерит милю.

Но быстрее мокасинов

сердце ждущее бежало,

и далеким путь казался.

Шел и шел, не отдыхая,

пока грохот водопадов

не услышал за горою –

взрывы смеха Миннегаги.

«О, как сладки эти звуки!  

О, как сладок этот голос,

Что зовет меня из дали!»

    На краю большого леса,

там, где солнце спорит с тенью,

чуткие паслись олени.

К ним подкравшись незаметно,

вынул лук свой Гайавата.

Луку он шепнул: «Не выдай!»

Стрелам он шепнул: «Не гнитесь!»

И, звеня, стрела помчалась

и вонзилась прямо в сердце

легконогого оленя.

Бросив на спину добычу,

путь продолжил Гайавата.

    У вигвама на пороге, где лежит страна дакотов,

Стрелоделатель работал,

старый, мудрый, весь в морщинах,

Делал стрелы он из дуба,

наконечники из пестрой

яшмы или халцедона.

Рядом с ним сидела дочка,

раскрасавица-невеста,

и плела она проворно

камышовый легкий коврик.

Старец думал о прошедшем,

дочь о будущем мечтала.

     Вспоминал отец как прежде

вот такими же стрелами

поражал он лань, бизона

там, за Мускадэ, на тропах.

Гуся дикого он с лета

Выбивал из стаи длинной,

и с крыла валился Вава.

Вспоминал о славных битвах,

 как для воинов он делал

стрелы острые, как жала.

Разве есть теперь такие

Удальцы, как были прежде?

А теперь мужчины – бабы,

их язык стрелы острее.

     Миннегага вспоминала

об охотнике. Весною

приходил он издалека,

чтобы стрел купить для лука.

Этот юноша пригожий

говорил с отцом в вигваме

и назвался Гайаватой.

Уходя, он задержался,

оглянулся на пороге,

посмотрел на Миннегагу.

Сам отец хвалил не раз уж

ум и смелость Гайаваты.

Может, он придет еще раз

к ним за стрелами в Дакоту?

    И, забывшись, уронила

пестрый коврик Миннегага. 

Вдруг сквозь грезы слышит поступь,

Слышит шорох чутких веток,

и выходит к ним из леса,

на плечах неся оленя,

тот, о ком она мечтает.

     На него взглянув с усмешкой,

стрелоделатель поднялся,

отложил свою работу,

гостя пригласил к порогу:

«Будь нам гостем, Гайавата!»

И, румянцем вспыхнув жарким,

Гайавата сбросил ношу,

Возле ног у Миннегаги

Тело он сложил оленя.

И взглянула Миннегага

на него из-за плетенья,

нежно-нежно прошептала:

«Будь нам гостем, Гайавата!»

     Был вигвам большой, просторный,

весь обтянут белой кожей,

 разукрашены богами

мягкий полог, занавески;

дверь была такой высокой,

что. Входя, лишь чуть пригнулся

и чуть перьями коснулся

притолоки Гайавата.

     Поднялась тут Минненага,

отложила пестрый коврик,

из печи еду достала,

подавала в красных мисках,

за водой к ручью сходила

и, зардевшись, подносила

в белых ковшиках из липы.

Молча вслушивалась в речи,

губ сама не открывала,

не сказала ни словечка,

как во сне, речам внимала.

     Гайавата же, сбиваясь,

Говорил им о Нокомис,

как она его взрастила,

о друзьях своих чудесных,

о богатстве и о счастье

на земле оджибуэев,

где живут все люди в мире.

     «После стольких лет страданий,

Войн, кровопролитий, споров

Мой народ и вы, дакоты,

Наконец, зажили в мире».

Тут помедлил Гайавата

и сказал слова такие:

«Чтобы этот мир был долгим,

чтоб сплели мы руки в дружбе

и сердца еще теснее,

дай мне в жены Миннегагу!»

    Стрелоделатель помедлил, 

закурил большую трубку,

нежно посмотрел на дочку,

строго глянул на пришельца

и промолвил очень гордо:

«Как захочет Миннегага,

Что ее нам сердце скажет».

    Миннегага покраснела,

Стала тут еще милее

и, не зная, что ответить,

подошла тихонько к гостю,

рядом с ним легко присела,

еле вымолвила только:

«Я пойду с тобою, муж мой».

Так сосватал Гайавата,

взял красавицу-дакотку

у порогов Миннегаги.

    Двинулся он в путь обратный

Вместе с милой Миннегагой,

С ней рука в руке пошел он

через лес и через поле.

Водопады Миннегаги

обращались к ним с приветом

и кричали вслед им громко:

«Добрый путь, о Миннегага!»

     А отец опять уселся

на припеке у порожка,

бормоча себе нестрого:

«Вот они родные дочки!

Мы их любим и лелеем,

А чуть вырастут немного,

станут нам опорой милой,

юноша приходит стройный,

в ярких перьях, с легкой флейтой.

Незнакомец чуть поманит,

выбрав ту, что покрасивей,

и за ним уходит дочка,

на порог не оглянувшись».

      Путь домой всегда приятен!

Шли они горой и лугом,

через реки и ущелья,

через лес и через поле.

Краток путь был Гайавате,

хоть и шел теперь небыстро,

тихо шел для Миннегаги,

чтоб она не утомилась.

Через речки и пороги

на руках он нес невесту,

и легка ему казалась

ноша эта, как пушинка,

как перо в его уборе.

Раздвигал пред нею ветки,

расчищал ей путь сквозь чащу.

Делал на ночь со стараньем

ей шалаш с постелью мягкой

из душистых лапок тсуги,

разжигал огонь умело

из сухих сосновых шишек.

     Ветры шли за ними следом

через лес и через поле,

с высоты ночные звезды

сон их чутко сторожили,

и подглядывал за ними

из дупла на старом дубе

любопытный Аджидомо,

а Вабассо, белый кролик,

пробежал стремглав дорогу

и, присев на задних лапах,

их оглядывал нескромно.

Путь домой всегда приятен!

Громко, сладко пели птицы

песни счастья и довольства.

Пела свиристель Овейсса:

«Счастлив ты, о Гайавата,

с милой преданной женою!»

Пел веселый дрозд Опечи:

«Счастлива ты, Миннегага,

с благородным, добрым мужем!»

Солнце с неба наклонялось

и глядело через ветви,

говорило им: «О дети,

свет — любовь, а злоба — темень,

в жизни есть и свет, и темень.

Правь любовью, Гайавата!»

И луна глядела ночью,

серебро кругом роняя,

наполняя все сияньем,

и шептала им: «О дети,

труден день, а ночь покойна,

властен муж, жена послушна,

каждый — ровно половина.

Правь терпеньем, Миннегага!»

Так они достигли дома.

Так влюбленный Гайавата

в свой вигвам привел к Нокомис

свет луны и звезд полночных

и огонь земной и теплый,

солнце своего народа,

Миннегагу — дочь дакотов,

красивейшую из смертных,

из страны чужой и дальней,

из страны красивых женщин.

СВАДЬБА ГАЙАВАТЫ

Не хотите ли послушать,

как отплясывал на свадьбе

легкомысленный красавчик

По-Пэк-Кивис, и какие

песни пел среди застолья

Чайбайабос сладкогласный,

и какие небылицы

Ягу плел – хвастун великий,

чтобы смеху было вдоволь,

чтоб довольны были гости?

Да, Нокомис закатила

пир на славу к свадьбе внука:

миски белые из липы,

ложки из рогов бизоньих,

черных, гладких и блестящих.

К гостю каждому был послан

с веточкой гонец веселый,

чтоб ее вручить, и значит,   

принималось приглашенье.

Гости все на пир явились

в меховых плащах нарядных,

в разноцветных ожерельях,

в легких кисточках пушистых,

с поясами из ракушек.

Первым подан был осетр,

после – щука Маскеножа,

а затем уже в тарелки

наложили пимикана,

а за ним уж мозг бизона,

лося бок, оленью ляжку,

дикий рис с полян прибрежных,

под конец уж положили

кукурузные лепешки,

что в новинку были людям.

Но никто: ни Гайавата,

ни Нокомис, ни невеста

не отведали ни крошки;

пока гости не наелись,

им прислуживали молча.

Лишь когда все были сыты,

хлопотливая Нокомис

вынула табак из сумки,

привезенный с южных прерий,

перемешанный с корою

и с листом пахучим мяты,

и наполнила им ловко

трубки розового камня.

И сказала: «По-Пэк-Кивис!

Ну-ка, нам спляши скорее

свой веселый самый танец,

чтобы смеху было вдоволь,

чтоб довольны были гости».

И красавчик По-Пэк-Кивис,

шалопай, смутьян, гуляка,

шут гороховый, как звали

его люди меж собою,

сразу вышел в круг веселый.

Был мастак в азартных играх

По-Пэк-Кивис, и в забавах,

и в ходьбе на снегоступах,

и в гулянках молодежных,

мог играть он в Пагасэин

и в веселую Кэнтэссу.

И хоть старые вояки

слабаком его считали,

трусом звали Шогодайей

и лентяем Иенадиззи,

он на них не обижался;

зато девушкам в долине

люб был милый По-Пэк-Кивис

красотою и весельем.

Шита бисером рубашка

из оленьей белой кожи

с горностаевой опушкой, 

ноговицы расписные

и обшиты горностаем

щегольские мокасины

с вышивкой и в иглах длинных.

Головной убор из перьев

лебединых, а на пятках

лисьи хвостики, и веер

в левой был руке,

а в правой трубка красная дымилась.

Все расписанное желтым,

ярко-красным и лазурным,

радостью лицо сияло

По-Пэк-Кивиса, и косы,

как у девушки, блестели,

перевиты тонким хмелем,

когда встал на голос флейты,

принял вызов барабанов,

начал свой волшебный танец

быстрый, легкий По-Пэк-Кивис.

Начал медленно и важно,

как плутая между сосен,

между светом и тенями,

и, ступая, как пантера,

а потом все убыстряя

шаг размеренный и мягкий,

как в речном водовороте,

быстрым вихрем закружился,

и звериными прыжками

он метался, как безумный,

пока все не закружилось

вместе с ним: земля и ветер,

пыль и листья – все сорвалось

и за ним летело следом.

Он по берегу метался,

и в безумном упоенье

загребал песок горстями,

и развеивал по ветру,

и песок под новым вихрем

насыпался, как в сугробы,

в дюны белые прибрежья,

в холм песчаный Гитче-Гюми.

Так закончил дивный танец

По-Пэк-Кивис; улыбаясь

похвалам гостей довольных,

плавно веером махая

индюшачьих пышных перьев,

он уселся меж друзьями.

Тут все взоры обратились

к Чайбайабосу, который

лучшим слыл средь музыкантов

и певцов сладкоголосых.

«Спой нам, славный Чайбайабос,

про любовь и про желанья,

спой про девушек прекрасных,

чтоб веселья было вдоволь,

чтоб довольны были гости!»

И запел он сладко, нежно

и в волненьи песнь желанья,

песнь любви и неотрывно

он глядел на Гайавату

с Миннегагою прекрасной.

«Онэвэй, – запел он глухо,

ты – цветок в траве росистой,

птичка утренняя в небе,

ты глядишь, как олененок,

и, как взглянешь на меня ты,

я от счастья замираю,

словно лилия в долине

под прозрачною росою.

А твое дыханье пахнет,

словно утром земляника,

или вечером кувшинки,

или ночью под луною

пахнут сладкие фиалки.

Разве не стремлюсь к тебе я

всею плотью, всею кровью,

как ключи стремятся к солнцу

в Месяц самой Светлой Ночи?

Онэвэй, тебе пою я,

о проснись, мой ясный лучик,

моя веточка лесная,

земляничка на поляне!

Как нахмуришься ты, сразу

мне темно, как будто речка

вдруг нахмурилась под тучей;

улыбнешься – сразу сердце

засмеется, словно волны

ясным утром в Месяц Листьев.

Засмеется сразу небо,

и река, и лес зеленый.

Только я один нахмурен,

когда нет тебя со мною.

Вот я здесь, вот мое сердце,

и оно горит любовью.

О желанная, проснись же.

Онэвэй, проснись, мой лучик!»

Так закончил Чайбайабос

песню страсти и желанья.

И хвастун великий Ягу,

старый друг седой Нокомис

и рассказчик всяких баек –

он певца ревниво слушал,

как его хвалили гости, –

поднял голову, заметив,

что за ним следят, мечтая

вновь из уст его услышать

несравненные рассказы

и неслыханные байки.

Ягу был хвастун великий;

в свете не было такого

человека, кто бы видел

больше всяких приключений,

был отважней в страшных битвах,

чья стрела летела б дальше,

кто поймал бы больше рыбу,

подстрелил бизона больше.

Только уши распустите –

он расскажет вам, как в речке

он нырял бобра поглубже,

как бежал быстрей оленя,

и таких чудес, как Ягу,

никогда никто не видел,

только он – великий Ягу

он – рассказчик приключений.

Ну, а если вдруг какой-то

незадачливый охотник

скажет, что он самый меткий,

или воин скажет, что он

самым храбрым был в сраженьи,

все кричат: «Смотрите, Ягу!

Это Ягу к нам явился!»

Это он весенней ночью

для младенца Гайаваты

люльку вытесал из липы,

закрепил оленьей жилой.

И не кто-нибудь, а Ягу

внука преданной Нокомис

научил когда-то делать

легкий лук тугой и стрелы

делать острые из дуба.

Потому-то восседал он

так торжественно и важно,

некрасивый, старый Ягу –

удивительный рассказчик

самых чудных приключений…

Вечер в феврале

День на исходе,

И ночь приходит.

Застыло поле,

Река мертва.

На небе млечном,

как угли в печке.

Краснеет солнце

едва-едва.

Снег засыпает

Забора колья,

и исчезает

дорога в поле.

Летний дождь

О, благодатный летний дождь!

Как душу орошаешь ты,

когда средь зноя вдруг польешь

вдоль переулка на цветы,

на мостовую и на рожь.

О, как прекрасен летний дождь!

Как он по крышам застучит,

как будто топотом копыт,

как льется звонко на карниз

и с грохотом стекает вниз

по водостоку, как струит

вниз по оконному стеклу.

И вот уже поток бежит рекою мутной в пустоту.

И ты от радости поешь:

— О дождь, благословенный дождь!

Вон там мальчишки принеслись

из школы. Шум. Игра идет.

И вниз по улице они пускают свой картонный флот.

И смело корабли плывут под свежим ветром неустанным,

покамест вероломный пруд

их не поглотит в шумном океане.

День кончился

День кончился, и темнота

сползла на крыльях ночи.

Так коршун в небе, вдруг устав,

к земле идет в полете.

Огни деревни, вижу я,

сквозь дым дождя мерцают,

и в сердце тихая печаль, как песня, возникает.

Она светла, печаль моя,

мне от нее ничуть не больно.

Мои желанья с ней летят

в далекий край легко и вольно.

Как эта пелена дождя

на вихрь похожа злой, свистящий,

так тихая печаль моя

сродни печали настоящей.

О друг мой, в этот час бездумный

возьми заветный том стихов,

и день куда-то канет шумный,

и станет чудно и тепло.

Пусть стих плывет ко мне свободный,

и голос твой звенит в дому,

и тихо вдаль уйдут заботы,

как стан арабов в ночи тьму.

Эмили Дикенсон

***

Слетевши с уст –

Слова умрут –

Вот сказ.

Молвила снова –

И вздохнуло Слово

Сейчас.

***

В Стакане мне подай Рассвет –

сколько Росы – мне дай ответ –

пролилось в дальний Лес?

Как длинен утра нежный шаг –

Как поздно ткач заснул – спеша

соткать Ковер Небес?

Черкни мне – сколько страстных нот

в лесу Малиновка поет –

от Света весела?

И сняться ль Черепахи сны –

и сколько рюмочек Росы

пьет пьяница-Пчела?

Кто кинул Радугу наверх –

кто движет ход Небесных Сфер –

чье светится чело?

Чьи пальцы греют сталактит –

кто счел жемчужины в ночи –

следя – чтоб все сошлось?

И кто построил этот Дом –

так окна занавесил в нем –

что Дух молчит – скорбя?

И кто – отдав мне мелкий скарб –

Меня отправит без фанфар –

куда – не знаю я? 

***

Синяя лента –

Серый всплеск –

И пять-шесть алостей промеж –

Закатный Небосвод.

Вкрапленья Пурпура вокруг –

Холсты Рубиновые брюк –

Полоска Злата –

Дня скамья –

Вот вам – Небес Восход.

***

Кто смог бы повторить июньский день –

будь он хоть самым малым из Людей –

его Величью не было б предела.

И – если бы среди Смертных – тот нашелся

кто смог бы повторить спусканье Солнца – 

на Землю – ах! – тягучее – как мед –

Когда Восток накрылся покрывалом –

А Запад – заревом занялся небывалым –

он был бы – Бог!

***

Если не буду живой,

Когда прилетят Дрозды,

В Красной Манишке гостю

Поминальную горсть насыпь.

И если «Спасибо», как эхо,

В ответ услышишь ты,

Знай – я пытаюсь Губы разнять

Гранитной плиты!

***

Сверчок пропел – и погасил Лучи.

И все Работники – ткачи –

Соткавши Новый День к ночи –

Домой поспать пошли.

Трава нагнулась под Росой –

И Тьма явилась на постой –

Как Странник с шляпою простой.

Остаться ли – уйти? 

Пришло Пространство просто как Сосед,

Явилась Мудрость без лица и лет –

Сошел Покой – как Звезды в Райский Сад –

И Ночь – накрыла Свет.

***

Допустим – Жизнь – короче нас –

что нету Боли – только у Богов –

что на Земле есть Тьма – болящих Душ.

И что с того?

Допустим – что не стыдно умирать.

Кого распад не тронул? Никого!

Самых Влюбленных и Живых –

Но что с того?

Допустим – и на Небесах

нас снова уравняют – Ты ль? Другой?

И будет все – как было на Земле.

Да что с того?

***

Я Мед украла у Пчелы –

Ах – сладкий мой – так было!

Я ей сказала – для Тебя!

Пчела меня простила!

***

Я жду Тебя – Пчела!

Я это прошептал вчера

Той – что сказала – Ты в пути –

И скоро-скоро прилетишь.

Уже Лягушки на пруду

Кричать от Радости и Воли –

И Птицы все – свистят от Счастья –

И Клевер распушился в Поле

Мое письмо получишь Ты –

Восьмого. Отвечай же в срок!

А лучше – лучше прилетай –

                              Твой Мотылек.

***

Я за Улыбкой к Вам пришла

сюда – единственной Улыбкой –

на вашем каменном Лице –

хоть маленькой и зыбкой.

Ее купила б за миллион –

Как Золотую Рыбку.

Не соизволите ли – Сэр –

А у меня Рубин как Кровь –

Как Солнце в утренней росе

сияет мой Алмаз.

Не правда ль, сделка хороша

и выгодна для Вас?

***

Сказал однажды – Ты – Великая –

Пусть так – раз хочется Судьбе –

Широкая – большая – хоть какая – 

Любой размер – чтоб подходил Тебе.

Пусть стройная – как Серна – подойдет?

Пусть м аленькая – как Крапивник –

Ты знаешь – я на все согласна –

О – мой Любимый!

Скажи – мне трудно угадать –

Я буду хоть гиппопотамом –

Иль мышкой серенькой – скажи!

Я кем угодно стану.

Ну скажем Королевой – а?

Иль Мальчиком – Слугою –

Иль кем-нибудь еще – кем хочешь –

Я всем согласна быть с Тобою –

Чтоб только подходить Тебе –

С одним условием – не скрою.

***

Письмо я прочитала так –

сначала я закрыла Дверь –

и пальцами Письмо заткнула –

чтобы оно не выпало теперь.

Потом шагала в самый дальний угол –

вдруг в дверь внезапно постучат –

потом Письмо достала – и с него

я нежно – бережно сняла печать. 

И – глядя пристально на Стену –

И пристально на Пол –

С твердой уверенностью мыши –

Которую не гнали до сих пор –

Прочла – что я –

           его Вселенная –

Что я Звезда его полночных снов.

Вздохнула – там так мало было Неба – о

Ведь это Небо – раздает Любовь.

***

Вот снова вести принесла

Малиновка с утра –

поет их звонко – торопливо –

едва наступит Март.

Вот снова Полдень напоен

Малиновкой моею –

в раннем Апреле – день звенит –

ее божественною Трелью.

Но жарким Летом из Гнезда –

не слышно Певуньи скромной –    

и, значит, в Мире лучше всех – Дом –

Верность и Нежность Дома.

***

Ах – я завидую Волнам

Морей – Его несущим –

Спицам Колес его Волков –

Кривым Холмам вездесущим –

Которые могут видеть его –

Так просто – хотя безвестны.

Все могут видеть то – что мне

Запрещено – как Рай небесный.

Я Гнездам Ласточек в Лугах –

где отдыхал Он до Рассвета –

завидую толстой слепой осе

в Его Окне – счастливым Веткам –

И Листьям за его Окном –

глядящим на него – играя

Ах – все Подвески Писсаро

За это б отдала я!

Я Солнечный Луч будящий его –

Ревную к нему – и Звон колокольный –

Что Полдень ему возвещает – Не я ль – л

Должна быть Свет Ему – и Полдень?

Я даже свои цветы оборву –

Любимые гадкой Пчелой –

Чтоб Полдень не канул в вечную Тьму –

С Архангелом – и со мной.

***

Две зрелости – в Природе есть:

одна – когда Заоблачные Ветры –

с Деревьев рвут набухший Плод –

налитый соком щедрым.

Другая – тихая – она –

в старом Репейнике пониклом –

когда повалит первый Снег –

на съеженные Иглы.

***

Есть дни прилета Птиц домой –

Сначала двух – или одной –

на самом сломе холода.

Вдруг Небо принимает в эти дни –

Свой старый-старый летний вид –

обман из Синевы – и Золота.

Пчела раскроет тот обман –

Поверю только я одна.

О наважденье – длись! –

Пока не залетает вдруг

молочный тополиный пух –

и одинокий лист.

О таинство июньских дней –

Последний Луч во мгле Полей!

Пусть будет мне дано –

Вкусить Твою Благую Весть –

Священный Хлеб – Твоих Небес

Бессмертное вино!

 

 

Добавить комментарий

Имя (обязательное)

E-Mail (обязательное)

Обновить

Отправить

Отменить