Биография

       Юрий Григорьевич  Бриль– член Союза российских писателей. Учился в Уральском госуниверситете, на филологическом факультете. Работал репортером в газете «Молодой Дальневосточник», литсотрудником в литературных журналах «Дальний Восток» и «Урал». Издано более десятка книг в разных издательствах, центральных, таких как «Советский писатель» сборник прозы «Посланец» или «Молодая гвардия» очерк «Голубой огонь Тусавея». В региональных «Северные байки», «Избранное», «Южная Индия», «Охота на львов в Нгоронгоро», «Открытие Аркаима» (четыре издания) и т.д. Очерки, рассказы, критические статьи публиковались в периодических региональных и столичных изданиях, коллективных сборниках «Молодой гвардии», Средне-Уральского изд-ва, издательства «Художественной литературы». Последние годы отданы приключенческому жанру. Повести и рассказы о путешествиях и приключениях печатались в журналах «Искатель» (11, 2021), «Уральский следопыт» (раздел «Аэлита», 11.2020), «Seagull magazine» («Чайка») издается в Вашингтоне (2020 – 2021 гг. с продолжениями и отдельно в 4 альманахах лучших публикаций журнала).Июль 2023 г. главы из романа "Великая аттракция".

Является лауреатом нескольких литературных конкурсов: Международный литературный конкурс Большой финал (Золотой диплом, 2017-2018 гг.), Международный литературный конкурс им. Д.Н. Мамина-Сибиряка за книгу прозы «Избранное» (2006). И др.

Возвращение домой

Родился я в голодном сорок седьмом. Моя мама, будучи на сносях, переживала: во что же я заверну нашего мальчика? Папа успокаивал: эка важность, завернём в газету. Так что в отношении профессии всё было заранее предопределено. Однако я ещё пытался обойти судьбу. Занесло по неразумности в индустриальный техникум. Электрика из меня не получилось. Тут аккуратность нужна, мечтательность же совершенно противопоказана. Разряд электрического тока как-то в очередной раз вывел меня из глубокой задумчивости, и я решил: хватит, надо менять профессию. Может, в писатели пойти? Я ж при социализме рос, все дороги открыты… Ну, да, конечно, счастливые времена студенчества, филологический, филологини… курилка на четвертом этаже, «дым табачный воздух выел», бесконечный трёп, цитации, ассоциации, умопомрачительные загулы. «Общежитие моё: общепитие моё, общеспание», как пел наш поэт Пшеничный, гуляка и драчун, судьба которого вознесла в дипломаты. Где-то скучает по родине в странах Бенелюкса, таская за собой выращенную в кадочке уральскую берёзку. Мы ни в чём не знали меры: ни в учёбе, ни в прожигании жизни. И пробовали творить…

Эту сладкую отраву я вкусил ещё в детстве. В изостудии. Я забывал о том, что нужно пить и есть, на подгибающихся ногах возвращался домой, перепачканный краской. Слаще запаха краски и скипидара не было. И помню, звучит голос Владимира Петровича Павлова, вещающий о великих художниках, которые умирали в бедности непризнанными при жизни, о единственной вечной ценности – искусстве. Мы много ходили по Уралу с этюдниками. Наши горы, наши озёра. Жизни не хватит, чтобы их обойти. Но тянуло дальше, дальше… И вот я во Владивостоке, где меня никто не ждал. На третий день я уже здесь свой, замечаю, что на улице встречаю знакомых, почти что родственников. А потом я в Хабаровске, мне звонят из Владивостока, может, у тебя деньги кончились? В том времени и в том пространстве был совершенно особый мир, мир братства. Сейчас там всё иначе. Приезжают люди, говорят: не то, не так. Какая-то нервозность и агрессия. Но я ещё покуда там, в том времени и пространстве. Ага, вижу табличку из окна троллейбуса: «Молодой дальневосточник». Вышел на остановке, протопал, небритый, к редактору. Сидит в кресле дама, курит длинную японскую сигарету. Я ей нагло заявляю:

– Я знаю один секрет, как сделать вашу газетку самой лучшей в СССР.

– Ну, давай, колись.

– Это надо меня взять на работу.

– Ты откуда такой?

– Из Свердловска.

– Тогда нас будет шестеро.

Наш журфак наклепал к тому времени немало шелкопёров, вряд ли можно было найти в стране газетёнку, где бы они не трудились. Надо сказать, к советской жёлтой прессе я относился достаточно брезгливо, не только не писал в неё, но и не читал. А тут каждодневная работа, строчки на гора. Плохо писать стыдно. Смотрю, говорят на летучках, вроде нестандартно. Стандартам я и не обучался, откуда им взяться? Газета была тоже как раз на редкость нестандартной… О, с каким наслаждением мы рубили сук, на котором сидели. Моего друга Ваню Литвина, с ним мы жили в одной комнате в рабочем общежитии, гебисты считали самым главным диссидентом края. Освещая обязательные темы вроде выборов, изощрялись, как могли, придумывая обороты вроде таких: «капиталисты стремятся в пропасть, а мы стараемся их опередить». Этакая замечательная игра в советский идиотизм. Вечерами мы пели: «Трое суток шагать, трое суток не спать…» Как пели!.. Так оно и было. Я не ошибся, мотанув на Дальний Восток. Жизни здесь было достаточно, познавай, если хочешь, бери командировки. Моей любимой картиной стала географическая карта. Я ставил флажки там, где побывал, брал командировки туда, где ещё не был. А ещё был у меня друг Витя Пожидаев, собкор ТАССа, у него «прикреплённый» «уазик», на котором мы проехали тысячи километров по таёжным дорогам и бездорожью, добираясь до самых заповедных уголков, гостили у лесников, охотников, с рыбаками забрасывали невода, били рыбу острогой. Я плавал на кораблях по Амуру, дальневосточным морям. Летал на самолетах и вертолётах, гонял на вездеходах и оленях, естественно, ходил. Не будет преувеличением сказать, что Восточный участок БАМа я прошёл пешком. Семьдесят четвёртый. БАМ как раз начинался. Безумное цветение молодости, вечная мерзлота, внимание всей страны, зарплата, снабжение. Это был расцвет романтического мироощущения. Боюсь, это никогда больше в истории человечества не повторится. «Где-то на сопках багульник цветет…» Как раз там он и цвёл. Весной сопки полыхали фиолетовым пламенем. Зимой промёрзшая веточка отогревалась в вагончиках, благодарно взрываясь благоухающими цветами. Нет ничего прекраснее романтического мироощущения, опьянённого молодостью, не отягощённого безверием взгляда в завтрашний день. Меня тянуло туда, как магнитом, я любил слушать бравурные марши, казалось бы, неисчерпаемого оптимизма. Мои родители ведь тоже были комсомольцами и в тридцатых годах приехали в Магнитку. Видно, я наследовал этот неискоренимый соцромантизм. Когда в городе живут только молодые – это безумно весело. Однако ж это было веселье на костях наших предков. Это я открыл для себя уже тогда, в семьдесят четвёртом, бродя по старым насыпям. Я видел ржавые рельсы, груды изгнивших тачек, бараки для заключённых, вышки охранников. Тогда я набрёл на Дуссе-Алиньский тоннель, построенный в начале пятидесятых. Вечная мерзлота запечатала его льдом. Воины-железнодорожники, о которых цензура до определенного времени не разрешала упоминать в печати, понемногу размораживали его, чтобы восстановить. Взяв отпуск, я провёл его у тоннеля. Я не писал о заключённых, этой жизни я не знал и не желал в неё подробно входить. Моё произведение не было документальным, хотя многие так его и воспринимали. Я писал о волнах цивилизации, о природе, которая зализывает свои раны, нанесенные неразумным человеком, об интеллигенте, как я такого представляю, о верности гуманистическим идеалам. Этот конкретный человек, мой герой, погибал, вмерзая в лёд тоннеля. Словом, это было не в струю. Угораздило меня написать этот «Тоннель»! Как я страдал, когда в очередной раз выбрасывали моё детище из плана издательства! Потому, верно, что по молодости я был страшно тщеславен. Мне говорили, старик, вот когда будут печатать такие произведения, тогда будет настоящая литература. Прошло всего лишь пятнадцать лет и его напечатало издательство «Советский писатель». Один, кстати сказать, из тех, кто так вот похлопывал меня по плечу, украл сюжет и пересказал его в своём пространном романе. Опытный литератор, он знал, как это сделать, чтобы не обидеть цензуру.

Да, бывают произведения с не очень счастливой судьбой. Однако «Тоннель» пробивал мне дорогу. Я попал, что называлось, в кассету, не реже чем раз в полгода меня приглашали в Москву на всевозможные Совещания молодых писателей. Союз писателей и ЦК комсомола по первой просьбе отправляли в творческие командировки. И я, не будучи членом ВЛКСМ, транжирил комсомольские деньги. Ямал, Чукотка, Камчатка… Продуктивный семинар был при издательстве «Молодая гвардия». Результатом каждой встречи был сборник рассказов или очерков. Бывают произведения со счастливой судьбой. Напечатанный однажды в «Молодой гвардии» рассказ «Воз красной рыбы» был не раз перепечатан другими издательствами и журналами, пока, наконец, не попал в антологию «Художественной литературы». Тут, когда я пришел получать гонорар, мое гнусное тщеславие нашло полное удовлетворение, издательские работники, печатавшее, как правило, мёртвых классиков, высыпали посмотреть на молодого автора, пришедшего огрести немалый гонорар. Одним из семинаров руководил Владимир Яковлевич Лакшин. В этом случае, наоборот, он прилетал на Дальний Восток. Мы слушали его лекции о Булгакове, о Толстом, о Пушкине, он разбирал наши опусы, общались на редкость душевно. И отдыхали, купались в термальных бассейнах Камчатки, летали над вулканами, плавали по японскому морю на катерах, ездили в гости в рыболовецкий колхоз на Сахалине. Никогда я не видел столько водки и икры на одном столе. Литераторов в то недавнее время здорово уважали. Представьте себе, едем из Южно-Сахалинского аэропорта и видим красное полотнище: «Привет участникам Совещания театральных критиков».

Надо сказать, когда Большой Союз Писателей был в силе, он проводил огромную селекционную работу. В начале восьмидесятых в Союзе было достаточно трезвомыслящих людей. Никто от молодых не требовал большевистских агиток. За исключением, может, Феликса Кузнецова и нескольких сидящих ещё в администрации безнадежных коммуняк. Наоборот, поощрялось новое мышление, брежневизм всем обрыдл, уже чувствовался свежий ветер апреля. Формировались команды из молодых писателей, выдёргивали из провинции, кто посильнее. Не всегда, правда, талант, был единственным критерием отбора. К примеру, однажды ко мне подошел Юрий Лопусов, он тогда отвечал в Союзе за работу с молодыми, и сказал: поздравляю тебя, Юра, мы взяли твою кровь на анализ – ты чистый славянин! Как уж они брали, не знаю. И, видимо, не совершенной пользовались аппаратурой, погрешность – пятьдесят процентов. Да, иногда сталкивался с такой гадостью… Какая-нибудь группа молодых писателей могла спорить всю ночь на тему – жена писателя такого-то еврейка или нет? Несколько раз возникали стычки «патриотов» и «космополитов». Помню, «космополит» Андрей Черкизов схватил за грудки «патриота» Петю, да так что чуть не вытряс его «патриотическую» душу. Андрей и тогда, в восьмидесятых, был абсолютно свободным человеком. А сейчас я его слушаю в «Эхе Москвы», это обнаженная совесть России. Зная людей на протяжении многих лет, видишь, как одни шли к самому себе, эволюционировали и как других выгибало, уродовало наше круто меняющееся бытие. Как демократы становились левыми радикалами, как коммунисты зарывали партбилет в землю и потом снова доставали, чтобы гордиться преданностью сомнительной идее, оправдывая свою сумеречную жизнь.

Кажется, что-то я не доделал..Да, была совершенно абсурдная мысль, пройти по всему Северу и Востоку. Ещё в студенчестве я ходил с топонимической экспедицией Александра Константиновича Матвеева по Архангельской и Вологодской области, позднее, начиная с Находки, заглядывал в каждую бухточку, в каждый посёлок, Совгавань, Охотск, дальше Чукотка, Мыс Шмидта, Сахалин, Камчатка… Ямал. Что я искал?.. Моя профессия была для меня самой лучшей, потому что она давала возможность проживать сразу множество профессий, множество жизней. Иногда я переодевался, прятал свои журналистские корочки подальше. На Ямале я был сейсмиком, жуткие морозы, тьма, двести километров за полярным кругом, или ещё работал плотником-бетонщиком на строительстве «Города Будущего» на нижнем Амуре. Я надеялся, мне откроются какие-то тайные двери, я искал их во внешнем мире. И мне повезло, я видел много удивительных картин и явлений. Месяцами любовался северным сияньем, полагая, что это послания инопланетной цивилизации, которые ещё предстоит разгадать, заглядывал в жерло действующего вулкана, опьяняясь сернистым газом и ощущением, что я чувствую, слышу живое биение сердца матушки-Земли, был в змеином царстве и понял красоту змеи, а что может быть красивее вольного плавания китов?! Наверно, мир бесконечен в своей протяжённости и красоте, путешествуй – жизни всё равно не хватит, но человек так устроен: в какое-то время зрение его меняется, он начинает путешествовать, не выходя из своего кабинета. Внутрь себя, домой, к тому изначальному материку, где его одинокая душа соединяется с мировой душой. Литературное занятие – это по существу психотехника, овладев которой, возможно познавать опыт мировой души, проживать жизнь людей, деревьев, иных планет. Для кого как, а для меня уроки внешнего мира, были условием совершенно необходимым, как школьное образование, для того чтобы двигаться дальше. Как еще изучать модели, созданные великим Творцом!? И я, робкий ученик, вглядывался в них, силясь понять промысел Творца. Нет, без этого опыта я бы не продвинулся ни на шаг внутрь себя, домой, ксебе, то есть к миру. И на этом пути я сделал для себя удивительное и страшное открытие: я находил иные, похожие на наши цивилизации, честно описывал их, ровно столько, сколько и создавал их.

Можно по-разному относиться к творчеству: как к игре, как к возможности испытать славу и потешить своё честолюбие. Как относишься, то и получается. Наверно, я относился чересчур серьёзно. Уверовал, что моё занятие литературой – это и практика создания мыслеформ. Ну, слышали, может, из белой магии. Мысль материальна. Грязная мысль рождает болезни, светлая мысль – добрые дела и радость. Я принципиально не читаю детективы, то, что называют постмодернизмом, где автор чаще всего вываливает свои психопатические состояния, чистится сам, навешивая свои болезни на несчастного неразборчивого читателя. Воду стараюсь пить из чистого родника, стараюсь читать только экологически чистую литературу. Не желаю впускать в свой мир авторов, которые жалуются на свою низкую судьбу, которые ещё для себя не отделили истинное от ложного, прозу и публицистику, отравленную ненавистнической мыслью пусть даже во благо какой-то справедливости.

Насколько силён творец, настолько осуществима его мысль в реальности. Творить – опасная забава. Ещё ведь Ницше сказал: если ты достаточно долго заглядываешь в пропасть, то пропасть начинает заглядывать в тебя. В семьдесят четвертом я впервые испытал то состояние, которое утвердило меня в мысли, что есть обратная связь между сном и реальностью. Со временем я стал писать меньше, потому что если увлекался, начинались наваждения.

Несколько лет назад, когда я писал свой роман «Сновидец» который мне не суждено, наверно, никогда закончить. Писал увлечённо, забыв обо всём на свете. Писал и остановился... Описываемая мной цивилизация дала знак: либо ставить точку, либо отправляться дальше за своим героем, бесподобным Пермяковым. Человек из будущего экогомо, он отказался вначале от животной, потом и от растительной пищи. В конце концов довёл себя до анорексии. Описывая последние дни Пермякова, я сам почувствовал состояние близкое тому, что испытал он: проглоченный кусок застревает, от еды никакого удовольствия – одна канитель.

Обеспокоенная внезапной болезнью моя склонная к паникованию подруга жизни потащила меня показать профессору Николаеву. И вот мы в нашей старой городской больнице на Большакова. Коридор, где мы устроились ждать профессора, больше похож на цеховой пролёт, гудит какой-то аппарат, по стенам змеятся трубы, со скрежетом проносятся мимо нас страдальцы-больные. Профессор никак не мог проститься с дамой в экстравагантной чёрной шляпке. Наблюдая за ним, я пришел к выводу, что его аристократические манеры, его холёное лицо никак не вяжутся с этой обстановкой. И ещё промелькнул один врач, у меня возникла уверенность, что я видел его где-то, знаю и того и другого врача, и я сказал: Николаеву я не доверяю, а вот этот второй, с утомлённым лицом, в зелёной рубашке мне симпатичен. Наконец Николаев освободился, мы коротко с ним поговорили, он распорядился начать обследование с гастроэндоскопии. Он препроводил нас на второй этаж, втолкнул в кабинет, где уже вёл приём врач, тот самый, лицо которого мне показалось знакомым. Задав несколько касающихся моей болезни вопросов, он затолкал мне в горло громоздкую японскую трубу и отправился путешествовать замечательным маршрутом проглоченного куска. По всему видно, он никуда не торопился. Останавливался, возвращался назад, заглядывался на примечательные с его точки зрения ландшафты пищеварительного тракта, а для меня – самая настоящая японская пытка. Тем не менее сквозь выступившие слёзы я разглядел нагрудный знак моего мучителя. «Профессор Пермяков» – было выгравировано на металле. Мало сказать, я встретил однофамильца своего героя, лицо – один к одному с тем, что я описал в романе, и рубашка зелёная. Доктор Пермяков продолжал своё путешествие – пытка усугублялась, в какой-то момент мне показалось, никогда не кончится – дверь между моей реальностью и описываемой мной цивилизацией отворилась – я навеки в мире моих героев. Свершилось! Но такого ли я ожидал приёма?..

Лет двадцать назад, бродяжничая по Архангельской глухомани, я встретил деда, который поведал мне такую историю: ещё в старые времена один крестьянин заблудился в лесу и вышел на лесное озеро, вгляделся в зеркальную гладь, увидел дома, деревню. И он решился и вошёл в увиденный им мир. Там познакомился с богатой невестой, женился и счастливо прожил жизнь. Мы садимся перед чистым листом, и в нём как в зеркальной глади пруда, начинают проступать видения. И, может быть, здесь как раз пятьдесят на пятьдесят, насколько ты заглянул, настолько заглянули в тебя. Кто знает, может и Господь сотворил этот мир потому, что скучала материя, тосковала по рукам создателя, тянулась к ним. Почему художники так любят холст? Потому что он больше чем просто чистая доска, полотно, подложка для красок. Многие художники любят сами его натягивать, пропитывать составами, колдовать над ним. И даже когда он готов, приступают к работе не сразу, трогают рукой, вглядываются, будто в его узелках и неровностях пытаются разглядеть зачатки будущих образов. Книга, картина или какое-либо другое произведение искусства сродни пантаклю, который изготавливает маг для защиты своего подопечного от всяких невзгод жизни. Это предмет, который является аккумулятором энергии, он связан с эгрегором, он впитывает энергию художника и отдаёт, обменивается энергией с читателями или зрителями.

Ну да, человеку необходимы костыли, чтобы двигаться по жизни, если он даже называет себя писателем. Надо же всё объяснить себе и ещё кому-то, что с ним происходит, особенно если происходит что-то необычное. Рассказы, написанные не совсем стандартным способом, я собрал в книге «Под знаком света». Еще в детстве я вёл дневник сновидений, и я благодарен Высшим Силам, что сны иной раз сняться удивительно интересные и яркие, настолько яркие, что, пожалуй, я могу говорить о том, что есть просто сон, а есть сновидение. Рассказ «На том свете в городке Туаннезия» по литературным качествам может не самый лучший мой рассказ, зато самый правдивый, хотя он действительно о потустороннем мире. Он как бы спущен сверху как награда. События этого рассказа снились несколько ночей. В первую ночь я не запомнил названия городка, попросил, чтобы повторили. Мою просьбу уважили, с закрытыми глазами я прошел в кабинет, написал заветное слово на клочке бумаги. Утром, не очень отличая, где сон, а где явь, увидел это слово. Каждая моя строчка подтверждалась сном, потом проигрывалась в действительности, вплоть до мелочей. Например, написал: «автобус с синей полосой…» Еду на машине, меня обгоняет автобус с чёрной полосой. Исправляю. Параллельно начались наваждения у художника. Иллюстрировавшая мою книгу Ирина Ра говорила: она тут ни при чём. Краски сами распределялись, как им хотелось. Есть такая техника – монотипия. Краски набрасываются на гладкий лист бумаги, бумага прикрывается стеклом. Тут начинается таинственный процесс симпатий и антипатий, краски смешиваются, как им хочется. Я набрасываю рассказ – она набрасывает краски. Встречаемся, сравниваем. Я написал: «Рядом со мной телепался какой-то рыжий зверь». Смотрю, и у неё на картинке – рыжий зверь. Стадо страусов – и у неё это стадо. Она пошла даже дальше. Я написал «пещеры», а она в них заглянула… во сне… Но лучше бы она этого не делала. Чтобы заниматься такими вещами, надо иметь крепкий дух, а есть пределы, куда и вообще нельзя простому смертному заглядывать. Она заболела, и выбралась из своего тяжелейшего состояния только благодаря вере в Господа и неистовой молитве.

Так вот со временем я совершенно излечился от своего юношеского тщеславия. Потому как уяснил: не читатель, не публичность определяют ценность того, что ты сделал в литературе. Вообще с моральной стороны профессия писателя двусмысленна. Если он работает на свою популярность, значит, впадает в прелесть. Прелесть, как известно, один из страшных смертных грехов. Если писателя не знают, то его, как правило, не читают. Вот и выбирай. Кажется, я нашел для себя третий путь: возвращение домой. Однако, что сделано, то сделано. А это – больше десятка книжек. Очерки, рассказы, повести, критические статьи в журналах и коллективных сборниках.